Митрополит Филарет как духовник отца Антония
Неукоснительное на протяжении нескольких десятилетий исполнение заветов Серафима Саровского митрополитом Филаретом и архимандритом Антонием навряд ли стало бы возможно без тех особых духовных отношений, которые их связывали, – отношений, которые имел в виду преподобный Серафим, когда писал, что «совершенная любовь к Богу соединяет любящих с Богом и между собою взаимно». Архимандрит Георгий (Тертышников) отмечал, что отец Антоний «нашел близкий и скорый доступ к сердцу митрополита Филарета со стороны его монашеского делания». В воспитаннике саровского старца Московский святитель обрел друга и сотаинника, к духовному рассуждению которого он имел «полную доверенность». «С утешением и благодарностию воспоминаю я Ваше со мною общение в слове искренности на пользу души, – писал он в октябре 1836 г. – Молю Бога, чтобы Он благоволил продолжаться сему».
Архимандрит Антоний, со своей стороны, встретил в митрополите Филарете не только опытного духовного наставника, но и любящего отца. «Любил он меня как сына, – признался он игумении Евгении (Озеровой), – не скрывал от меня своих светлых мыслей; а между тем я чувствовал пред ним великий страх и благоговение». В литературе архимандрита Антония (Медведева) часто называют духовником митрополита Филарета, но справедливее говорить об их взаимном духовничестве, о чем свидетельствует их многолетняя переписка.
Важнейшим условием монашеского делания святитель Филарет считал исполнение Христовой заповеди: Ты же, егда молишися, вниди в клеть твою, и затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, иже в тайне (Мф. 6:6). В духовном молитвенном уединении он видел залог «безмолвия, благодатию осеняемого» и непрестанного пребывания пред лицем Божиим. Приведем несколько примеров из многочисленных писем святителя, лейтмотивом которых была тема внутреннего трезвения и безмолвия. О личном аскетическом опыте святителя свидетельствуют следующие строки: «Если дверь келлии всегда устеречь не можно, Господь да поможет Вам стеречь безопасно дверь внутренней храмины души и Его мирным присутствием отражать смущение, невольно восстающее в преддверии». В другом случае митрополит Филарет писал: «Справедливы остерегательные размышления Ваши, чтобы самолюбие не окрадывало того, что мнится делать ревность, чтобы борьба и развлечение в делах не мешали тихо входить в клеть свою и пр. Да, они мешают; преследуют, и входящий не довольно крепко затворяет за собою дверь, или совсем не входит, или в растворенных дверях толпится внешне. Ты реки: Аз есмь дверь! Введи нас во внутренняя и затвори за нами». Спустя десятилетия митрополит Филарет вновь обращается к этой теме. Так, в ответ на сетования архимандрита Антония о многопопечительности при управлении лаврой он писал: «Что касается до безмолвия, надеюсь, что Вы и его не лишены и что внешняя молва не много проникает во внутреннюю клеть. Понести тяготы братии есть дело терпения, а в терпении, думаю, есть зерно безмолвия». Часто святитель, обремененный возложенными на него обязанностями, нуждался в понимании и поддержке отца наместника, прося поддерживать его «в несении креста словом любви, совета, подкрепления и утешения». «Мне кажется, что дела наши не к золотому веку ведут. Кто-то говорит: надобно молиться, чтобы гроза не застигла нас, не предохраненных, не окончивших и, может быть, не начавших дела, рассеянных вне и не собравшихся внутрь. Мне сие слышится и, однако, дремлется. Пошлите мне петеля Петрова будить меня». Письма святителя Филарета к отцу Антонию изобилуют, по выражению И.В. Киреевского, «бриллиантовыми камушками» духовной мудрости, которые «должны лежать в основании Сионской крепости»: «Если бы мы были более отвращены от земного и более очищены, чтобы созерцать силу Воскресения Христова, действующую на все поврежденное падением Адамовым, от духовного до телесного, – сколько новых источников удивления, благоговения, благодарения и прославления нам бы открылось! Но пыль земных сует и пристрастий засыпает око ума, и, не отвращая очей от суеты, мы сами себе заграждаем созерцание истины… Да восстанем. Да престанем умножать грехами страдания Господа; не оставим готового для нас в Нем оправдания».
До конца своих дней митрополит Филарет хранил память о старце Серафиме. Убежденный в его прозорливости («отец Серафим не предсказал ли многое многим?»), он наставлял отца Антония в искусстве духовного руководства братии: «Всякому подвизающемуся о своем спасении можно и должно сказать: несть ти потреба тайных (Сир. 3:22), не ищи знать сокровенное или будущее. Для спасения нужно веровать, исполнять заповеди, очищать сердце, а не любопытствовать. Желать знать сокровенное опасно; а желать открывать оное еще опаснее». Но и в сугубо житейских вопросах наместник и настоятель лавры вновь и вновь обращались к примеру преподобного Серафима. Так, зимой 1861 г., когда в кельях наместника было всего десять градусов тепла, Владыка, беспокоясь о его здоровье, предложил протопить свои келлии, чтобы «на время холода» Антоний перешел туда, но последний отказался, ссылаясь на саровского старца, на что митрополит Филарет возразил: «Благодарю за поучительное рассуждение отца Серафима о келлии. Но он держался в своей келлии, как в крепости, потому что его вызывали из нее на сражение; моя келлия не стала бы с Вами сражаться. Впрочем, да будет, как лучше рассуждаете; только берегите свое здоровье».
Архимандриту Антонию принадлежат проникновенные слова о духовном руководстве митрополита Филарета. Наместник Троице-Сергиевой лавры и принадлежавших ей скитов, благочинный ряда московских, в том числе женских, обителей, строгий исполнитель заветов преподобного Серафима Саровского, отец Антоний видел в святителе не только духовного отца, но и духоносного старца. Но святитель на такое его признание ответил: «Смирением Вашим наименованный старец видит себя таким по ветхости дней; а чтобы в сей ветхости обрелось нечто от нового человека и чтобы не чуждым быть истинной седины, которая есть мудрость, о том просит споспешествующих молитв Ваших».
После кончины святителя архимандрит Антоний, испытывая чувство сиротства, писал близким: «Я лишен в смерти его не только отца, но друга и покровителя»; в другом письме он признавался: «Скорбь моя о лишении отца, и друга, и владыки тяжело легла во мне. Если бы можно, ушел бы в пустынную келлию, устранясь от дел и людей. Не знаю, что будет далее, … но отца для меня по Боге в настоящей жизни нет и не будет». На характере отношений отца наместника и Московского святителя сказалась их глубокая укорененность в святоотеческой созерцательной традиции, чему в немалой степени содействовало и опытное знакомство с духовными наставлениями преподобного Серафима, нашедшими отклик во многих письмах Филарета Московского. Как и преподобный, учивший «всеми силами стараться, чтобы сохранить душевный мир», и умолявший своих чад: «Стяжи мирный дух, и тогда тысяча душ спасется около тебя», так и Филарет превыше всего ставил мирное устроение души и призывал «утишать волнение души и шум мыслей призыванием имени Иисусова кротким и мирным».
Те, кто знал святителя и имел счастье беседовать с ним, вспоминали, что «переживали перед ним какое-то особое успокоение духа. Что-то совершенное, законченное, глубоко мирное было в самом облике его, в речах, словах, в движениях, в том, как благословлял народ». В связи с этим вновь вспоминаются слова Саровского чудотворца: «Когда человек придет в мирное устроение, тогда он может от себя и на других изливать свет просвещенного разума».
Эпистолярное наследие митрополита Филарета позволяет говорить не только о заметном влиянии наставлений преподобного Серафима на богословское наследие Московского архипастыря, но и о важной роли их обоих в деле распространения святоотеческой аскетической традиции не только среди монашествующих, но и в светской среде. Тому способствовал и характер их поучений, отличавшихся глубиной и афористичностью при особенной выразительности стиля. Митрополит-священномученик Серафим (Чичагов) отмечал, что наставления саровского старца, написанные «в духе подвижническом», отличаются «верностью мысли, краткостью и силой выражения». О поэтическом даре митрополита Филарета известно по первым опытам его ученических приношений митрополиту Платону (Левшину), по светоносным «фаворским» стихам 1820-х гг., стихотворному переложению кондака на Преображение и переводу стихотворения Григория Богослова Παρακλητικόν (известному как «Песнь умилостивительная»), сделанному в уединении Гефсиманского скита за год до смерти. И конечно же по знаменитой стихотворной переписке с А.С. Пушкиным.
Эпистолярное наследие митрополита Филарета позволяет говорить не только о заметном влиянии наставлений преподобного Серафима на богословское наследие Московского архипастыря, но и о важной роли их обоих в деле распространения святоотеческой аскетической традиции не только среди монашествующих, но и в светской среде. Тому способствовал и характер их поучений, отличавшихся глубиной и афористичностью при особенной выразительности стиля. Митрополит-священномученик Серафим (Чичагов) отмечал, что наставления саровского старца, написанные «в духе подвижническом», отличаются «верностью мысли, краткостью и силой выражения». О поэтическом даре митрополита Филарета известно по первым опытам его ученических приношений митрополиту Платону (Левшину), по светоносным «фаворским» стихам 1820-х гг., стихотворному переложению кондака на Преображение и переводу стихотворения Григория Богослова Παρακλητικόν (известному как «Песнь умилостивительная»), сделанному в уединении Гефсиманского скита за год до смерти. И конечно же по знаменитой стихотворной переписке с А.С. Пушкиным.
В этой связи позволим себе обратиться
к тайне последней строфы с ихотворения великого поэта, посвященного Московскому святителю, вокруг которой литературоведы так
и не пришли к единому мнению, существовал ли так называемый «черновой» вариант:
Твоим огнем душа согрета, Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Филарета В священном ужасе поэт. Вопреки мнению таких авторитетов как В.С. Непомнящий и М.М. Дунаев, склоняющихся к тому, что «принадлежность варианта с “арфой Филарета” Пушкину, “мягко говоря, более чем сомнительна”», рискнем предположить, что ответное стихотворение Филарета действительно было предназначено скорее согреть, чем опалить душу унывающего поэта, который по какой-либо причине, например, из соображений внутреннего такта, не посчитал возможным напрямую упомянуть имя знаменитого архипастыря. Но в «окончательном» пушкинском варианте появляется арфа Серафима: Твоим огнем душа палима, Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт.
И если взглянуть на эту строфу под иным углом зрения, возникает вопрос: не могло ли случиться, что поэт-пророк в период духовного кризиса провидчески объединил в своем стихотворении двух современных ему подвижников-продолжателей традиции созерцательного богословия – преподобного старца Серафима и святителя Московского Филарета?..
Идет загрузка ...
