Петр Ильич Чайковский — из воспоминаний.

d187d0b0d0b9d0bad0bed0b2d181d0bad0b8d0b91

Петр Ильич Чайковский


Петр Ильич Чайковский родился в 1840 году в Воткинске, маленьком городе-заводе на Урале. (Ныне этот городок расположен в Удмуртии). Там отец композитора служил директором Горного завода. Родители будущего композитора были музыкальны, и в доме нередко проходили любительские концерты. Вокруг звучали крестьянские песни. Как писал позднее сам Чайковский, он «вырос в глуши, с детства самого раннего проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки», что позднее нашло отражение в его творчестве.

Продолжение

Чайковскому суждено было родиться в совершенно замечательной семье, в атмосфере любви и сердечности. Его родители имели значительную разницу в возрасте, но связывали их исключительные по глубине и искренности чувства. Расставаясь на время отъезда кого-либо из них по делам, они писали друг другу подробные письма — отчеты о своей жизни и жизни своих детей. Впоследствии дети Чайковских сохранили переписку родителей, переплели их письма в красивый альбом. Именно в этом альбоме можно увидеть первые каракули четырехлетнего Пети Чайковского, которые он начеркал в письме своего отца к матери.
Отношения между детьми были также очень сердечными. С восторгом десятилетний Чайковский сообщал о рождении своих братьев-близнецов: «Я их уже видел несколько раз; но каждый раз, как я их вижу, мне кажется, что это ангелы, которые спустились на землю.» Позже в его письмах к родителям уже из Петербурга постоянно встречаем упоминания о братьях-близнецах: «Поцелуйте и расцелуйте за меня этих двух херувимов, Толю и Модю»; «воображаю, какие они Ангелочки».
Однако в жизни семьи Чайковских случилось страшное горе: от холеры умерла мать, Александра Андреевна Чайковская. Петру Ильичу было 14 лет. Его младшим братьям-близнецам чуть больше 4. Огромное потрясение, оставившее след на всю жизнь, пережил будущий композитор. В своих письмах в разные годы Чайковский с горечью вспоминал это страшное детское потрясение, наложившее отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. А его брат Модест уже на склоне лет писал: «Первое воспоминание: я сижу на руках у женщины, кругом кусты желтой акации и внизу по дорожке прыгает лягушка: у меня в руках серебряный стаканчик Мне было всего 4 года и 44 дня. Я более ничего о ней не помню, но знаю чувство неизъяснимой любви к большой темноволосой женщине, отличающейся от всех других именем «мамаша». В одном этом слове таилось нечто сладостное, нежное, причиняющее блаженное чувство радостного удовлетворения, успокоения, выделявшее существо, носившее его из ряда всех людей. Тосковать о ней, плакать, считать себя обиженным жестоко, несправедливо, отходом ее от нас, как-то ревновать к окружающим ее покойникам Смоленского кладбища и в воображении сладостно млеть, целуя ее руки и колени — я не переставал всю жизнь. Теперь в старости, реже, а прежде очень часто видел ее во сне и всегда с чувством обиды, что она нас оставила и с чувством ревности к тем, с кем она теперь. Мне всегда ее не доставало. Не достает и до сих пор.»
Фактически с момента кончины матери у Петра Ильича возникло замечательное чувство ответственности за судьбу младших братьев, забота об их воспитании и просто участие. Примечательно, что сам Петр Ильич писал: «Моя привязанность к этим двум человечкам с каждым годом делается все больше и больше. Я внутренне ужасно горжусь и дорожу этим лучшим чувством моего сердца. В грустные минуты жизни мне только стоит вспомнить о них — и жизнь делается для меня дорога. Я по возможности стараюсь для них заменить своею любовью ласки и заботы матери и, кажется мне это удается.»
В свою очередь, Модест Ильич вспоминал об этом периоде свое жизни так: «Самый мудрый и опытный педагог, самая любящая и нежная мать не могла бы нам заменить Петю Все, что было на душе и в голове, мы могли поверять ему без тени сомнения. Влияние его на нас было безгранично, его слово закон, а между тем никогда в жизни далее хмурого лица и какого-то бичующего взгляда проявление строгости не заходило. И вот мы втроем составили как бы семью в семье. Для нас он был брат, мать, друг, наставник — все на свете».
И, словно в награду за это, Модест Ильич Чайковский впоследствии стал для Петра Ильича лучшим его либреттистом, автором либретто двух последних оперных шедевров композитора — «Пиковой дамы» и «Иоланты». Он стал хранителем памяти великого композитора, основав в Клину его музей (Дом-музей П.И.Чайковского в Клину), создав в нем архив, организовывая многочисленные концерты из произведений Чайковского, в том числе и гастроли знаменитого Артура Никиша с исполнением симфонических сочинений Чайковского.
С четырех лет проявилась музыкальная одаренность Чайковского, и его начали обучать игре на фортепиано. Тем не менее его отдали десяти лет от роду учиться в Училище правоведения, готовя его в будущем к карьере юриста. Однако музыке он продолжал учиться и в стенах училища, как, впрочем, и все другие воспитанники этого учебного заведения, что соответствовало правилам воспитания того времени.
Первыми записанными сочинениями будущего композитора были вальс для фортепиано, посвященный его гувернантке А.Петровой «Анастасия-вальс» и романс «Мой гений, мой ангел, мой друг…»
Романс «Мой гений, мой ангел, мой друг…» написан Чайковским в возрасте 17-18 лет на стихи выдающегося русского поэта Афанасия Фета. Это было первое обращение композитора к стихам этого поэта. На рукописи сделано посвящение романса, но имя скрыто, а вместо него стоит многоточие. Существует предположение, что романс посвящен другу Чайковского по Училищу Сергею Кирееву.
После окончания Училища Чайковский поступил на службу чиновником в Министерство юстиции. Однако музыкой он продолжал заниматься как любитель одновременно со службой в музыкальных классах, которые открылись при Русском музыкальном Обществе. Через год эти классы были реорганизованы в первую в России консерваторию, куда и поступил учиться Чайковский.
Учителем Чайковского, оказавшим огромное влияние на все его будущее, стал знаменитый пианист и композитор Антон Рубинштейн, основатель консерватории в Петербурге. За годы учебы в консерватории Чайковский написал множество учебных работ, в том числе квартет, пьесы для фортепиано, а на выпускном экзамене прозвучала его кантата, написанная на текст оды Ф.Шиллера «К Радости», которая известна как текст финала Девятой симфонии Л. Бетховена. Именно в это время было написано и первое программное симфоническое произведение на сюжет драмы А.Н.Островского — увертюра «Гроза».
Будучи учеником А.Рубинштейна, Чайковский сделал окончательный выбор своего жизненного пути и стал профессиональным музыкантом. После окончания консерватории он уехал в Москву и стал преподавать в только что открытой второй русской консерватории — Московской, которая через много лет была названа его именем. Музыка Чайковского к тому времени уже начала исполняться. Так, в 1865 году Чайковским были написаны «Характерные танцы» для симфонического оркестра.
Друзья композитора отнесли его партитуру в отсутствие Чайковского знаменитому Иоганну Штраусу, который в то время служил в России, в предместье Петербурга Павловске дирижером постоянных концертов. Он и продирижировал этим сочинением молодого Чайковского в концерте, который назывался концертом из произведений русских композиторов, и в нем звучали сочинения знаменитых музыкантов, а среди них и «Характерные танцы» Чайковского, тогда ученика Петербургской консерватории. Через два года он эти танцы переделал и включил в свою первую оперу «Воевода». До конца своей жизни Чайковский с удовольствием включал этот симфонический фрагмент в свои авторские концерты, а также издавал его, хотя сама опера «Воевода» была им уничтожена.
В 1866 году Чайковский переехал в Москву. Его пригласил преподавать в только что открывшуюся Московскую консерваторию Николай Григорьевич Рубинштейн, брат его учителя А.Г.Рубинштейна, известный пианист, дирижер, основатель консерватории в Москве. Чайковский появился в Москве, будучи автором лишь многочисленных ученических работ, которые он сочинял во время учебы в консерватории. В течение очень короткого времени он стал одним из самых значительных современных музыкантов России, его известность становилась все более широкой. Постепенно его музыку узнали и в Европе. Именно в это время появилась и Первая симфония Чайковского, названная им «Зимние грёзы», в которой запечатлены не только бескрайние заснеженные просторы России, знакомые композитору с детства, когда вместе с родителями он пересекал в экипажах и санях полстраны, но и душевные переживания человека, настроения путника, погружённого в себя во время бесконечно долгой дороги.
Сам Чайковский через много лет так оценил свою жизнь в Москве: «Нет сомнения, что если б судьба не толкнула меня в Москву, где я прожил 12 с лишним лет, то я бы не сделал всего того, что я сделал.»
В Москве Чайковский вошел в круг московской интеллигенции. Он тесно общался с актерами знаменитого Малого театра, познакомился с Л.Н.Толстым, что оставило след в его душе на всю жизнь. Толстой был потрясен музыкой 2 части Первого квартета Чайковского на вечере, устроенном в его честь в Московской консерватории. С драматургом А.Н.Островским у Чайковского установились не только дружеские, но и творческие отношения. Знаменитый драматург стал либреттистом первой оперы молодого Чайковского «Воевода».
Будучи профессором консерватории,Чайковский много времени уделял преподавательской работе. Через его класс прошли несколько сот учащихся. Судьба подарила ему и выдающегося ученика, Сергея Ивановича Танеева, которому он посвятил свою симфоническую фантазию «Франческа да Римини».
Результатом педагогической деятельности Чайковского в стенах Московской консерватории явилось создание им первых для России учебников, учебных планов. В учебный обиход русских консерваторий Чайковский ввёл сделанные им на русский язык переводы учебных пособий европейских теоретиков.
Приехав в Москву, Чайковский как композитор начал сочинять практически во всех жанрах. Он писал оперы, симфонии, сочинял квартеты, концертные пьесы для различных инструментов, музыку для фортепиано, романсы и многое другое. Он нередко писал по заказу для различных мероприятий, проходивших в Москве. Традиция заказов московских устроителей различных торжеств продолжалась и в последующие годы, когда Чайковским была сочинена кантата, даже получившая в название имя первой русской столицы — «Москва».
Одной из отличительных черт творчества Чайковского этого периода было обращение к музыкальному фольклору разных народов. Так, он использует сербские напевы в сочинениях, посвященных событиям войны на Балканах (Славянский марш). Украинские напевы использованы в знаменитом Первом концерте для фортепиано с оркестром. В балет «Лебединое озеро» композитор ввел целую сюиту из танцев разных народов.
Вершинными сочинениями московского периода явились Четвертая симфония и опера «Евгений Онегин», первая опера Чайковского на пушкинский сюжет. Композитор вполне сознавал значение этих произведений. В одном из писем он писал: «Я испытываю сегодня большое наслаждение от сознания, что я окончил два больших сочинения, в которых, мне кажется, я шагнул вперед и значительно».
Создание Четвертой симфонии и «Евгения Онегина» совпало для Чайковского со сложным моментом его жизни. Он сделал попытку жениться. Тяжелый душевный кризис, который он пережил в это время, заставил его оставить службу в консерватории и уехать из Москвы. Вся дальнейшая жизнь его проходила в постоянных переездах, путешествиях. Наступили годы странствований и творческих поисков.
Последние полтора десятилетия жизни Чайковского отмечены огромным расцветом его творчества и всемирным признанием его. Чайковский стал первым из русских композиторов, который еще при жизни добился всеобщего признания и мировой славы. «Я артист, который может и должен принести честь своей Родине. Я чувствую в себе большую художественную силу, я еще не сделал и десятой доли того, что могу сделать. И я хочу всеми силами души это сделать.»
Чайковский пробует свои силы в области дирижирования и постепенно начинает заниматься этим регулярно. В конце 1887 — начале 1888 года он совершает первое европейское турне как дирижер. «Сколько было восторгу, и все это не мне, а голубушке России», — записал он в своем дневнике после одного из концертов в Праге. В 1891 году он совершил триумфальную концертную поездку в США. О своих занятиях дирижированием он писал: «…ЕСЛИ МНЕ СТОИЛИ ГРОМАДНОЙ, ТЯЖЕЛОЙ БОРЬБЫ С САМИМ СОБОЙ МОИ ПОПЫТКИ ДИРИЖИРОВАНИЯ, ЕСЛИ ОНИ ОТНЯЛИ ОТ МЕНЯ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ЖИЗНИ, — ТО Я О ТОМ НЕ СОЖАЛЕЮ. Я ИСПЫТАЛ МИНУТЫ БЕЗУСЛОВНОГО СЧАСТИЯ И БЛАЖЕНСТВА.»
Французский писатель Р. Роллан оставил нам литературный портрет Чайковского — дирижера: «ГОЛОВА ДИПЛОМАТА ИЛИ РУССКОГО ОФИЦЕРА. БАКЕНБАРДЫ И КВАДРАТНАЯ БОРОДКА. ОТКРЫТЫЙ ЛОБ, КОСТИСТЫЙ, УГЛУБЛЕННЫЙ ПОСЕРЕДИНЕ БОЛЬШОЙ ПОПЕРЕЧНОЙ МОРЩИНОЙ; ВЫПУКЛЫЕ НАДБРОВНЫЕ ДУГИ; ВЗГЛЯД ПРИСТАЛЬНЫЙ, НЕПОДВИЖНО УСТРЕМЛЕННЫЙ ПРЯМО ПЕРЕД СОБОЙ И В ТО ЖЕ ВРЕМЯ КАК БЫ ВНУТРЬ СЕБЯ. ВЫСОКИЙ, ХУДОЩАВЫЙ. БЕЗУПРЕЧНО КОРРЕКТНЫЙ, В БЕЛЫХ ПЕРЧАТКАХ И ГАЛСТУКЕ. КОГДА ОН ДИРИЖИРУЕТ, ЕГО ВЫСОКАЯ ФИГУРА НЕ ШЕЛОХНЕТСЯ, В ТО ВРЕМЯ КАК ПРАВАЯ РУКА ТВЕРДО И СУХО ОТБИВАЕТ РИТМ, ОТТАЛКИВАЯСЬ ТЯЖЕЛО И СИЛЬНО С НЕИСТОВОЙ ЭНЕРГИЕЙ, БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ ТРЯСЕТСЯ ПРАВОЕ ПЛЕЧО, А ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ ТЕЛО НЕПОДВИЖНО. КЛАНЯЕТСЯ АВТОМАТИЧЕСКИ, СТРЕМИТЕЛЬНО, СУХО, ВСЕМ ТУЛОВИЩЕМ, ТРИ РАЗА ПОДРЯД.»
Композитор пробует себя в новых жанрах. Они пишет оркестровые сюиты, обращается в своем оперном творчестве к исторической тематике («Орлеанская дева», «Мазепа»).1890 год вошел в иcторию русской музыки как год создания гениальной оперы «Пиковая дама». В последний год своей жизни Чайковский создает свое величайшее трагическое полотно — Шестую симфонию.
Жизнь Чайковского оборвалась неожиданно. Он приехал в Петербург, где продирижировал своей Шестой симфонией, а через несколько дней заболел холерой и скончался. Похоронен Чайковский в Петербурге, в Александро-Невской лавре.
В Клину, по инициативе брата композитора Модеста Ильича Чайковского в 1894 году был основан музей. Этот дом хранит не только память о великом русском композиторе, но и его архив, личные вещи и рояль. Он по-прежнему звучит под пальцами выдающихся музыкантов, наполняя дом звуками его бессмертной музыки.

Чайковский в воспоминаниях современников.

Академик Д.С.Лихачев писал: «История культуры — это история человеческой памяти, история развития памяти, ее углубления и совершенствования.» Память о личности великого художника, в том числе и Чайковского, в значительной степени помимо его собственного творчестива, хранят воспоминания его современников. Но, как отмечала писательница Л.Я.Гинзбург: «Дневник фиксирует не прошлое, а настоящее, «непредрешенный» процесс жизни с еще неизвестной развязкой. В мемуарах же наблюдается обратное: развязка известна, отсюда их необьективность.» Не исключение и мемуарная литература о Чайковском.
Воспоминания о Чайковском стали появляться практически сразу же после его кончины. В этом проявились всеобщая любовь к нему современников, а также начало работы над биографиями композитора разных исследователей, в том числе и М.И.Чайковского, публикации к первым годовщинам со дня смерти Чайковского и другим датам. Иногда воспоминания появлялись без видимого на то повода. Приступая к созданию биографии Чайковского, Модест Ильич должен был собрать материал о жизни брата, чтобы осветить те стороны его жизни, которые ему лично были неизвестны. Как отмечал Н.Д.Кашкин, известный русский критик и друг композитора, М.И.Чайковский был на десять лет моложе своего брата, поэтому передавал все подробности по пересказам других лиц. К такого рода сюжетам относятся темы, изложенные в первых главах книги. Они рассказывают об истории рода, семьи, детских годах Чайковского, то есть то, что могло быть известно М.И.Чайковскому только из семейных воспоминаний старших по возрасту. Кто и как делился своими воспоминаниями с М.И.Чайковским можно установить по некоторым материалам, сохранившимся в его архиве в клинском музее и в его переписке с разными лицами. Среди них выделяются воспоминания воспитательницы Чайковского Ф.Дюрбах, которая на протяжении всей жизни хранила детские сочинения Чайковского, его письма. Кашкин отмечал, что перессказы, которыми пользовался М.И.Чайковский «почти все идут из женских уст и потому отмечают подробности, особенно пленяющие женщин в детях: послушливость последних, симпатичность и привязанность к своим защитницам и покровительницам. Мужчина — воспитатель, быть может, подметил бы и другие качества.»
Воспоминания воспитательницы Чайковского времен жизни его семьи в Воткинске Ф.Дюрбах имеют особое значение. Эта женщина оставила в душе композитора неизгладимый след. Он пронес любовь к ней через всю жизнь. А в последний год своей жизни, в самый канун начала работы над Шестой симфонией, он разыскал её вo Франции, в её родном Монбельяре и посетил свою воспитательницу. По его собственному признанию, они бесконечно вспоминали прошлое, слёзы перемешивались с рассказами, и всё это вместе вызвало в душе Чайковского сильнейший эмоциональный подъём. Ф.Дюрбах сохранила детские тетради Чайковского, письма его и его родных. После скорой и неожиданной смерти композитора она в письмах к М.И.Чайковскому, а также его брату Н.И.Чайковскому стала подробно описывать жизнь семьи в Воткинске. Позднее М.И.Чайковский также её посетил в Монбельяре. Ф.Дюрбах отдала ему часть сохранившегося у неё архива и многое рассказала. М.И.Чайковский записал все и составил целый очерк, который использовал в своей биографии Петра Ильича.
Воспоминания о Чайковском появлялись к каждой годовщине со дня смерти Чайковского и другим датам. Иногда воспоминания появлялись и без видимого на то повода. Описывались различные эпизоды из жизни композитора, в том числе и курьезные. Появление подобного рода воспоминаний было достаточно частым, особенно в составе литературных журналов.
В 1913 году целый номер журнала «Солнце России» был посвящен Чайковскому, в том числе и воспоминаниям о нем (N 44). Вся подборка материалов называлась: «Венок на могилу П.И.Чайковского». Их авторами были актер К.А.Варламов, композиторы А.К.Лядов, Э.Ф.Направник, Ц.А.Кюи, П.Ф.Соловьев, певцы Н.Н.Фигнер, И.В.Тартаков, М.А.Славина, оперный режиссер О.О.Палечек. Пребыванию Чайковского в Одессе посвящены воспоминания А.Кауфмана; первой постановке «Пиковой дамы» в Киеве — записки писательницы В.Н.Ольнем и многие другие. В 1924 году в Петрограде были напечатаны воспоминания известного театрального деятеля В.П.Погожева с очень интересными добавлениями Асафьева о споре в Мариинском театре по поводу нотного материала «Пиковой дамы» в связи с премьерой этой оперы в Петербурге. Воспоминания Погожева были написаны в июле 1922 года в Петрограде.Тогда же были опубликованы записки А.К.Глазунова о его знакомстве с Чайковским. В том же году в Америке вышла книга воспоминаний Л.Ауэра «My long life in Musiс». Через три года книга Л.Ауэра была издана в России . Книга получила новое название: Леопольд Ауэр. «Среди музыкантов. Записи, воспоминания и письма.» (М.,1927). В этих воспоминаниях значительное место уделено и воспоминаниям о Чайковском. Сам Ауэр представлял собой не только выдающегося музыканта, но и особый тип личности, характерный для русской музыкальной жизни XIX века: «солист его Величества», » исчезнувший тип придворного музыканта»(с.5). Написанные на склоне лет, эти воспоминания несут в себе и черезвычайно важные факты из жизни обоих музыкантов, но одновременно и какие-то неточности или изложение бытовавших версий, не имевших под собой реальной основы.
1924 год был для мемуаристики о Чайковском достаточно плодовитым. В этом же году появились и воспоминания знаменитого скульптора И.Гинцбурга (Академик Илья Гинцбург «Из прошлого»), в которых также нашли свое место и упоминания о встречах с Чайковским. О Чайковском скульптор вспоминал в разное время. Например, в своих воспоминаниях «Как я работал и учил»(они, очевидно, были написаны еще в начале века) он писал: «Совершенно при других условиях лепил я П.И.Чайковского, он приходил ко мне в мастерскую( Академия художеств). Позировал он, стоя у столика, занимаясь писанием нот, и просил, чтобы во время сеанса не приходили посторонние. — Я всегда стесняюсь незнакомых мне людей, даже когда я дирижирую, то чувствую такую робость, такую неловкость, что для того, чтобы набраться храбрости, должен перед выступлением выпить коньяку.»
Учитывая место и значение Чайковского и его творчества в сознании русских людей конца XIX и начала XX века, его облик, впечатления от музыки также нашли отражение в русской мемуаристике «участников и свидетелей серебрянного века России», большая часть которых оказалась в числе русских эмигрантов так называемой первой волны. Они все по образному выражению Романа Гуля «унесли Россию» с собой, в своем сердце, в своей душе. Поэтому в периодике русской эмиграции было написано довольно много о Чайковском.
20-30 годы оказались очень богатыми на появление новых воспоминаний о Чайковском. Ученики, коллеги Чайковского к тому времени все находились в весьма преклонных годах и стремились изложить свои воспоминания и наблюдения для будущих поколений музыкантов и любителей музыки. Огромную роль в собирании этих материалов сыграл директор музея Чайковского в Клину, в прошлом секретарь Московского отделения РМО Н.Т.Жегин. Об одной из этих историй узнаем из переписки С.В.Рахманинова. В.Р.Вильшау, пианист, один из ближайших друзей С.В.Рахмананова писал ему 8 августа 1936 года, рассказывая о своем посещении музея и сборе материалов, в том числе и воспоминаний о Чайковском. Письмо само по себе содержит воспоминания о доме-музее Чайковского в конце 30 — х годов: «Как -то ранней весной встретил я старика Жегина, он директор Дома — музея им.Чайковского в Клину. Я, правда, давно обещал ему приехать, и вот он меня прямо сцапал и уговорил назавтра вместе ехать. Так и пришлось сделать. Я не раскаиваюсь, что хотя бы в первый раз побывал в доме такого человека, который так украшал жизнь людей, даря им свое вдохновение. В доме все осталось в неприкосновенном виде.Кровать, письменный стол, на котором писались такие шедевры, отдельно в витрине его прокуренные мундштуки, карандаши, записные книжки(Skizzenbucher), библиотечка; все скоромно, скромно, чтобы не сказать большего. Есть там и твоя фотографическая карточка (очень молодого периода). Жегин Ник.Тимоф. все еще продолжает пополнять музей новыми экспонатами. Есть у них очень своеобразная штука, так называемая «копилка», куда собирают всякий материал, имеющий касательство к Петру Ильичу. И что же, сейчас же, как и следовало ожидать пристали. Вот, говорят Влад Роб, Сергей Васильевич к Вам особенно расположен, вот у кого, конечно, есть что вспомнить и кто мог бы сказать что! Сделайте доброе дело, напишите, попросите. Ну и кончилось тем, что не выдержал, пообещал, сказал, что попробую, напишу. И вот мне пришло в голову, что нет ли чего подходящего в твоей книге «воспоминаний»!? Теперь, что же могло служить материалом все же для такой копилки? Все! Какой-нибудь взгляд, высказанный П.И. на музыку, на кого либо из музыкантов, в частности, что — либо, тебя касающееся, какая-нибудь ярко выраженная черта характера, привычки и пр., материально что-либо, ну, письмо, записка, фотография и пр., все такие документы предметного характера, конечно могли бы быть и не в оригинальном виде, а перепечатками и пр. Вот! И если бы тебе это было затруднительно, нежелательно и пр., оставь и это, само собою, — пустым местом.»
Новую волну появления воспоминаний о Чайковском составили воспоминания, написанные или произнесенные в виде выступлений в различных аудиториях в связи со 100-летием со дня рождения Чайковского. Оно отмечалось в 1940 году. Были написаны воспоминания племянником композитора Ю.Л.Давыдовым. Своми рассказами о композиторе поделились, например, А.Л.Мекк (урожденная Давыдова). Библиотекарем музея Флеровым были записаны рассказы клинских старожилов. Они хранятся в архиве музея. Уже давно нет в живых тех, кто знал Чайковского лично, однако мемуарная литература о нем постоянно пополняется. В архивах младших и старших современников Чайковского обнаруживаются дневниковые записи, самостоятельные тексты, которые являются по своему жанру подлинными воспоминаниями о нем как о человеке и композиторе. Так, в дневниках И.А.Саца есть следующая запись: » мне вспомнилось, как в дни моего увлечения музыкой я встретил однажды на улице Чайковского. я пришел в неистовое волнение и побежал за ним; Чайковский вошел в кофейню — и в продолжение доброго часа я ходил под окнами и глядел, как Чайковский пил кофе и читал газету. А кофе пил он как его пьют все смертные, весьма элементарно. И вот, глядя как он макает сухарь, — я мысленно перебирал в уме мелодии и гармонии его баркарол, романсов и симфоний . Мне хотелось, сам не знаю что: хоть раз сказать ему про то, что он вызывал во мне, хоть раз остановить на себе его внимание, или крикнуть, что мол и я живу на свете «.
Другой вид источника новых воспоминаний о Чайковском — это биографические материалы его современников. В них можно встретить рассказы об эпизодах, в которых также упоминается и Чайковский. Например, в книге секретаря Л.Н.Толстого В.Булгакова (В.Булгаков. Л.Н.Толстой в последний год его жизни,М.,1989) находим сведения об отношении великого русского писателя к музыке Чайковского в самый последний год его жизни: эпизод исполнения скрипачом Эрденко М.Г. пьес Чайковского. При этом автор поясняет: «Лев Николаевич не любит Чайковского, но «Колыбельная» и «Осенняя песня» ему очень понравились(там же, с.262). В другом же месте Булгаков перессказывает разговор между Л.Н.Толстым и его женой Софьей Андреевной, когда писатель заметил, что «непонимание предмета еще не опровергает его», при этом он «привел в пример композитора Чайковского и еще одного музыканта, которые никак не могли понять значения дифференциального исчисления. Чайковский, по мнению Льва Николавича, очень остроумно сказал по этому поводу:»Или оно глупо, или я глуп». Заметим, однако, что, по всей вероятности, Толстой сам мог и не быть свидетелем этого эпизода, а прочитать о нем в книге воспоминаний И.А.Клименко, которые вышли незадолго до того (в 1908 году), или мог слышать о нем от кого-то другого. Так или иначе этот случай описан Клименко. Он произошел на вечере с профессором Бугаевым, тогда молодым математиком. Г.А.Ларош попросил его обьяснить ему, что такое интеграл и дифференциал. А далее Клименко описывает сцену, при которой Ларош очень скоро покинул свое место со словами:»Нет, я должно быть, совсем идиот! Я решительно нечего не понимаю!» Чайковский же остался, дослушал до конца, в силу своей природной деликатности, но в конце грустным тоном воскликнул:»Господи! неужели есть на свете люди, которые действительно это понимают!»
К 90-м годам XIX века относятся воспоминания о своих встречах с Чайковским записки Ю.И.Блока. Блок Юлий Иванович(1858-1934) — глава акционерного общества, ввозившего в Россию новинки техники, музыкант-любитель, знакомый Чайковского и многих других русских композиторов, писателей, артистов. Он познакомился с Чайковским в 1888 году. Их общение продолжалось вплоть до кончины композитора в 1893 году. Оно во многом было связано с внедрением в русскую жизнь фонографа Эдисона, что само по себе является интереснейшей сферой, так как развитие звукозаписи проиходится в полной мере на следующий XX век. В архиве Чайковского сохранились письма и визитная карточка Блока. Письмо (напечатано на пишущей машинке, распространением которых в России также занималась фирма Блока), относится к самому началу их знакомства, визитная же карточка не имеет автографа, ее датировка неизвестна. 4 октября 1889 года Блок писал Чайковскому, который только что приехал в Москву из Петербурга и нанял новую квартиру на Пречистенке: «Высокоуважаемый Петр Ильич! — Не знаю как Вам выразить свою благодарность за великую Вашу любезность, оказанную совершенно чужому человеку. Мечту быть собственником Вашей автографии я имел давно, и вчерашний случай дал мне смелость испросить ее у Вас. Меня особенно радует, что я поставлен в возможность хоть отчасти отплатить любезность Вашу. Сообщаю Вам секрет: два месяца тому назад я был у Эдисона в его Лаборатории. Он лично вручил мне один фонограф для демонстрации его перед Государем Императором и в музыкальных и научных обществах. Я убежден, что этот гениальный аппарат не только заинтересует, но и поразит Вас, так как именно для композиторов, по моему взгляду, он будет иметь весьма важное значение. Через неделю у меня будет новая батарея, и я с особым удовольствием пропою и проиграю Вам целую Американскую программу на всевозможных инструментах, так как Эдисон мне также дал целые 2 дюжины цилиндров пьес, воспроизведенных у него в лаборатории. Пожалуйста, не передавайте никому это мое сообщение, ибо я официально покажу фонограф только после демонстрации его во дворце. Для Вас же, частным образом, я с удовольствием готов представить его в конце будущей недели, если Вы можете назначить вечер. С глубоким уважением Ю.Блок.» Очевидно, встреча и прослушивание состоялись, так как сохранился отзыв Чайковского о фонографе Эдисона, датированный им 14 октября 1889 года: «Фонограф, несомненно, поразительнейшее, прекраснейшее, интереснейшее изобретение, среди все тех, что делают честь 19-ому веку! Слава великому изобретателю — Эдисону!» Сам Блок был страстным любителем музыки, прежде всего Чайковского, и неплохим скрипачом. После отьезда из России он некоторое время жил в Германии, продолжал делать фонографические записи. Затем в 1920-1930 — х годах, живя в Швейцарии, Блок написал интересные мемуары.
Характер воспоминаний о Чайковском в разные годы, безусловно, менялся. Происходила также и эволюция представлений о Чайковском — человеке и художнике. Это обстоятельство связано не только со спецификой воспоминаний как литературного жанра, но и особенностями действительности, в которой жили люди, писавшие эти воспоминания. Они одновременно и обьективный источник информации, и субьективный рассказ о времени и о себе.

М. И. Чайковский. Из семейных воспоминаний.

Одной из оригинальнейших и характернейших черт Петра Ильича Чайковского было иронически недоверчивое отношение к благородству своего происхождения. Он не упускал случая поглумиться над гербом и дворянской короной своей фамилии, считая их фантастическими, и с упорством, переходящим иногда в своеобразное фатовство, настаивал на плебействе рода Чайковских. Это не являлось только результатом его демократических убеждений и симпатий, но также — щепетильной добросовестности и отчасти гордости, бывших в основе его нравственной личности. Он не считал себя столбовым дворянином потому, что среди ближайших предков ни по мужской, ни по женской линии не знал ни одного боярина, ни одного вотчинного землевладельца, а в качестве крепостных собственников мог назвать только своего отца, обладавшего семьею повара в четыре души. Вполне удовлетворенный сознанием, что носит имя безукоризненно честной и уважаемой семьи, он успокоился на этом и, так как заверения некоторых его родственников о древности происхождения фамилии Чайковских никогда документально не были доказаны, предпочитал идти навстречу возможным в том обществе, среди которого он вращался, намекам на его незнатность с открытым и несколько излишне подчеркнутым заявлением своего плебейства. Равнодушный к именитости предков, он, однако, не был равнодушен к их национальности. Претензии некоторых родственников на аристократичность рода Чайковских вызывали в нем насмешку недоверия, но подозрение в польском происхождении его раздражало и сердило. Любовь к России и ко всему русскому в нем коренилась так глубоко, что даже разбивала во всех других отношениях полное равнодушие к вопросам родовитости, и он был очень счастлив, что его отдаленнейший предок с отцовской стороны был из православных шляхтичей Кременчугского повета.
Звали его Федор Афанасьевич. Он ходил с Петром Великим воевать под Полтаву и в чине сотника умер от ран, оставив двух сирот. Один из них, Петр Федорович, был дед Петра Ильича. О нем известно только, что он служил городничим сначала города Слободского Вятской губернии, а потом Глазова той же губернии. В качестве статского советника и кавалера ордена Св.Владимира 4-й степени, по представлению бывшего сначала Вятским, а потом Казанским губернатором Желтухина, его приписали к дворянам Казанской губернии. Скончался он в 1818 году. Петр Федорович был женат на Настасье Степановне Посоховой, по фамильным преданиям, дочери Кунгурского гарнизонного начальника, в 1780 году, по фамильным преданиям, повешенного Пугачевым при осаде этого города.
Брак Петра Федоровича и Настасьи Степановны был очень плодовит. У них родилось двадцать душ детей, из которых шестеро дожили до преклонных лет, а трое до глубокой старости. Старший из сыновей, Василий Петрович, начал службу в Казанском артиллерийском парке, одно время находился ординарцем при князе Платоне Зубове, затем перешел в гражданскую службу при канцелярии принца Георга Ольденбургского в Твери и умер в чине статского советника. Второй сын, Иван Петрович, служил по выходе из Второго кадетского корпуса в Петербурге в двадцатой артиллерийской бригаде, принимая участие во многих походах против неприятеля. За храбрость в сражениях при Прейсиш-Эйлау получил орден Св.Георгия 4-й степени. Убит в 1813 году под Монмартром, в Париже.
Третий сын, Петр Петрович, поступил на службу в 1802 году. Сперва служил в лейб-гвардии гренадерском полку, а потом в армии. В разное время и в разных должностях принимал участие в 52 сражениях с неприятелем: в турецких кампаниях 1804 и 1829 годов и во французских — в 1805, 1812 и 1814 годах. Из всей своей боевой службы вынес несколько тяжелых ран (считался раненым первого разряда) и орден Св.Георгия 4-й степени за храбрость. Впоследствии он был комендантом в Севастополе в 1831 году, затем директором Пятигорских Минеральных вод. Умер в глубокой старости в 1871 году в чине генерал-майора в отставке. Женат был на Елизавете Петровне Беренс и имел восемь человек детей. Мы вернемся к характеристике этого человека, потому что он и семья его играли большую роль в жизни Петра Ильича.
Четвертый сын, Владимир Петрович, служил в белостокском армейском пехотном полку. Впоследствии занимал должность городничего в г.Оханске Пермской губернии. Скончался в 1850 году. Женат был на Марье Александровне Каменской и имел трех сыновей и дочь Лидию, подругу детства Петра Ильича.
Младшим из сыновей был Илья Петрович, отец композитора. Кроме сыновей, у Петра Федоровича было четыре дочери, по замужеству: Еврейнова, Попова, Широкшина и младшая из всех детей — Антипова.
Из краткого обзора деяний представителей в прошлом рода Чайковских, по мере сил честно исполнявших свой долг перед родиной, можно видеть, до какой степени Петр Ильич был прав, довольствуясь тем, что подлинно известно о его старейших родичах, и не гоняясь за геральдическими побрякушками, которые к доброй и безупречной памяти их ничего не прибавили бы.
По матери Петр Ильич имел дедом Андрея Михайловича Ассиера, католика французского происхождения, но явившегося в Россию из Пруссии, куда отец его эмигрировал, кажется, во времена большой французской революции. Приняв русское подданство, А М, благодаря общественным связям и своему образованию, особенно замечательному по знанию языков, вскоре занял заметное положение. В последнее время жизни служил по таможенному ведомству и умер в чине действительного статского советника в двадцатых годах.
Женат он был два раза. В первый раз на дочери диакона Екатерине Михайловне Поповой, умершей в 1816 году. От этого брака Андрей Михайлович имел двух сыновей, получивших воспитание в Пажеском корпусе: Михаила, служившего в офицерах лейб-гвардии гренадерского полка, и Андрея, числившегося в рядах Кавказской армии. Первый умер молодым, а второй — в чине полковника в восьмидесятых годах. Кроме них, от этого же брака было две дочери: Екатерина, в замужестве за генерал-майором Алексеевым, и Александра, мать композитора.
Во второй раз Андрей Михайлович был женат на Амалии Григорьевне Гогель и имел одну дочь, Елизавету, в замужестве за жандармским полковником Шобертом.
Оба дяди с материнской стороны не занимают никакого места в жизнеописании Петра Ильича, поэтому здесь будет кстати сказать только о старшем из них, что он унаследовал от своего отца, Андрея Михайловича, нервные припадки, очень близкие к эпилепсии, и еще, что был недурным дилетантом в музыке, а затем проститься с их именами.
Совсем другое дело — обе тетки. И Екатерина, и Елизавета были очень близки к Петру Ильичу, и поэтому нам часто прийдется возвращаться к их характеристике.
Интересно остановить внимание читателя на том факте, что в перечне родственников композитора по восходящей линии нет ни одного имени, которое как-нибудь было связано с музыкальным искусством. Между ними не только нет ни одного специалиста по этой части, но даже, по имеющимся сведениям, дилетантами музыки являются только три лица: Михаил Андреевич Ассиер (мило игравший на фортепиано), Екатерина Андреевна, прекрасная, в свое время известная в петербургском обществе любительница — певица, и мать композитора, Александра Андреевна, уступавшая сестре в силе голоса, но все же очень выразительно и тепло певшая модные в то время романсы и арии. Все остальные члены родов как Чайковских, так и Ассиеров не выказывали музыкальных способностей и даже питали полнейшее равнодушие к музыке.
Здесь уместно сказать, что среди родных одного с Петром Ильичом поколения, а также и нисходящего, составляющих в общей сложности приблизительно человек восемьдесят, едва можно насчитать десять с несомненною музыкальностью, хотя весьма поверхностного свойства; причем эти немногие лица принадлежат почти поровну как к родственникам с отцовской, так и материнской стороны. Таким образом, если музыкальные способности были унаследованы Петром Ильичом, то решительно невозможно сказать даже предположительно, по мужской ли или по женской линии. Огромное большинство остальных родных отличается каким-то исключительным индифферентизмом к музыке, почти соприкасающимся с отвращением к ней.
Единственным вероятным наследием предков у Петра Ильича можно отметить его выходящую из ряда вон нервность, в молодые годы доходившую до припадков, а в зрелые — выражавшуюся в частых истериках, которую, весьма правдоподобно, он получил от деда Андрея Михайловича Ассиера, как уже сказано, почти эпилептика.
Если, по уверению некоторых современных ученых, гений есть своего рода психоз, то, может быть, вместе с истеричностью к Чайковскому перешел и музыкальный талант от Ассиеров.
Глава II.
О детстве и юности отца композитора, Ильи Петровича Чайковского, не сохранилось никаких сведений. Сам он в старости не только почти никогда не говорил о ранних годах своей жизни, но и не любил, когда его о них расспрашивали. Ошибочно было бы заключить, что причиной этому были какие-нибудь тяжкие воспоминания. Илья Петрович вообще избегал занимать других своей особой и, если поминал старину, то ради курьезности какого-нибудь происшествия да, разве, желая изредка поделиться с присутствующими давно минувшей радостью или тревогой, причем, как свойственно старикам, он делал это, предполагая, что все предшествующее рассказу и последующее хорошо известно слушателям. Когда же этого не обнаруживалось и его начинали расспрашивать, он выражал нетерпение и даже легкую досаду. Если, предположим, повествование начиналось: «Когда маменька поехала к сестрице Авдотье Петровне в Вятку…» — то остановить его, узнать, зачем в Вятку, кто был муж Авдотьи Петровны и проч., значило огорчить старичка; приходилось мириться с этим неопределенным указанием времени происшествия. К правильному же, последовательному рассказу не только всей своей жизни, но даже какой-либо отдаленной эпохи Илья Петрович никогда не приступал. Однажды, впрочем, по просьбе сыновей, главным образом Петра Ильича, он принялся было за мемуары, но, написав краткий перечень предков и членов своей семьи, из которого я извлек начало предшествующей главы, остановился, когда дошел до своего имени, и далее продолжать не мог или не хотел. Скорее последнее, чем первое. Илья Петрович прекрасно владел пером, и стиль его писем, простой, ясный, сжатый и картинный, не оставляет желать ничего лучшего. В подтверждение же того, что углубляться в воспоминания минувшего ему было тяжко без всяких к тому поводов в самих воспоминаниях, можно привести следующее. Года за четыре до кончины он встретился с неким Александром Александровичем Севастьяновым, приятелем настолько близким, что тот был шафером на его свадьбе с Александрой Андреевной, с которым около пятидесяти лет не виделся. Радости Севастьянова не было границ. Он забросал Илью Петровича расспросами и вскоре перешел к воспоминаниям счастливой поры молодости. Приятели условились встречаться как можно чаще, и посещения Севастьянова стали чуть не ежедневными. Илья Петрович со свойственной ему ласковостью обошелся при первых свиданиях со старинным другом, но когда после обмена рассказов о том, что с ними произошло во время разлуки, беседы перешли исключительно к воспоминаниям давно минувших радостей, Илья Петрович стал страшно тяготиться этими посещениями, они прямо причиняли ему какие-то страдания, он стал грустить. Всегда со всеми такой общительный, приветливый, он начал так тревожиться, чуть ли не бояться своего современника, что изменил себе и обошелся с ним столь холодно, что бедный Севастьянов, так радовавшийся взаимности коротать часы в пребывании воспоминаний отрадного прошлого, должен был расстаться с этим удовольствием. Приятели снова разошлись, но уже с тем, чтобы на земле более никогда не встретиться.
Илья Петрович воспитывался в Горном кадетском корпусе, где кончил курс наук с серебряной медалью в 1817 году, 22 лет от роду, и 7 августа того же года был зачислен с чином шахтмейстера 13-го класса на службу по Департаменту горных и соляных дел. Карьера его с внешней стороны была не из самых блестящих, судя по тому, что он, проходя чины бергшворена 12-го класса, гиттенфервальтера 10-го класса, маркшейдера 9-го, гиттенфервальтера 8-го и обербергмейстера 7-го класса, только в 1837 году, т.е. двадцать лет после окончания курса, дослужился до полковника, но, судя по роду занимаемых им должностей, по тому, что тридцати лет он уже состоял членом Ученого комитета по горной и соляной части, а с 1828 по 1831 год преподавал в высших классах Горного корпуса горную статистику и горное законоведение, видно, что в своей специальности он был добросовестный и способный труженик.
В других отношениях это был, как он сам говаривал, «интересный блондин с голубыми глазами», необыкновенно, по отзывам всех знавших его в то время, симпатичный, жизнерадостный и прямодушный человек. Доброта или, вернее, любвеобильность составляла одну из главных черт его характера. В молодости, в зрелых годах и в старости он одинаково совершенно верил в людей и любил их. Ни тяжелая школа жизни, ни горькие разочарования, ни седины не убили в нем способность видеть в каждом человеке, с которым он сталкивался, воплощение всех добродетелей и достоинств. Доверчивости его не было границ, и даже потеря всего состояния, накопленного с большим трудом и утраченного благодаря этой доверчивости, не подействовала на него отрезвляюще. До конца дней всякий, кого он знал, был «прекрасный, добрый, честный человек». Разочарования огорчали его до глубины души, но никогда не в силах были поколебать его светлого взгляда на людей и на людские отношения. Благодаря этому упорству в идеализации ближних, как уже сказано, Илья Петрович много пострадал, но, с другой стороны, редко можно найти человека, который имел в своей жизни так много преданных друзей, которого столькие любили за неизменную ласку и приветливость обращения, за постоянную готовность войти в положение другого.
По образованию и умственным потребностям Илья Петрович не выделялся из среднего уровня. Превосходный специалист, он, вне своего дела, удовлетворялся очень немногим. В сфере наук и искусств далее самого поверхностного дилетантизма он не заходил, отдавая преимущество музыке и театру. Играл в молодости на флейте, вероятно, неважно, потому что очень рано, до женитьбы еще, бросил это занятие. Театром же увлекался до старости. Восьмидесятилетним старцем он почти еженедельно посещал какой-нибудь из театров, причем почти каждый раз увлекался представлением до слез, хотя бы пьеса ничего умилительного не представляла.
11 сентября 1827 года Илья Петрович женился на Марье Карловне Кейзер. В 1829 году от этого брака у него родилась дочь Зинаида. В начале тридцатых годов он овдовел и в 1833 году 1 октября снова вступил в брак с девицей Александрой Андреевной Ассиер.
О детстве и ранней молодости Александры Андреевны столь же мало известно, как и о жизни этой же поры ее супруга. Родилась она в 1813 году. В 1816 году уже потеряла свою мать и в 1819 году 23 октября была отдана в Училище женских сирот (ныне Патриотический институт), где и кончила курс наук в 1829 году.
Судя по сохранившимся тетрадкам Александры Андреевны, образование в этом училище давалось очень хорошее. И содержание их, и стиль, и наконец безукоризненная грамотность ученицы доказывают это. Кроме того, заботливое хранение их говорит одинаково в пользу приемов преподавания, очевидно, оставивших в девушке отрадное впечатление, а также в пользу отношений последней к приобретенным познаниям.
В тетради Риторики сохранились заметки Александры Андревны о последних днях в институте: «1829 года 9-го генваря, в среду с 6-ти часов до 8-ми мы в последний раз брали урок истории у г-на Плетнева за 12 дней перед выпуском. Возле меня сидела Саша Висковатова с правой стороны, Мурузи — с левой.
11-го генваря 1829 года утром, в пятницу, с 8-ми до 12-го часу мы в последний раз брали урок географии и арифметики у Постникова, после обеда в последний раз пели у Марушина, вечером же, когда мы были у Тилло, то пришли Ломон и Яковлев укладывать работы. 12-го генваря, в субботу, утром с 10-ти до 12-ти была в последний раз музыкальная генеральная репетиция уже в голубой зале. Г-н Плетнев также приезжал слушать наше прощание; когда мы кончили петь прощание, то г-н Плетнев сказал г-ну Доманевскому, сочинителю нашего прощания: «Очень рад, что вы умели дать душу моим словам». Ах! Это была последняя, последняя репетиция. Мы также пели тогда концерт с музыкой; но никогда не забуду я музыки «Да исправится».
После обеда мы были последний раз у Плетнева в классе литературы, а вечером в 6 часов последний раз у Тилло. 13-го генваря, в воскресенье, после обеда мы были в последний раз у Вальпульского, а вечером в 6 часов последняя репетиция была у Шемаевой, было десять музыкантов, и в том числе играли на несравненном инструменте, т.е. на арфе. 14-е — день экзамена, утром был Батюшка, и это было последний раз, что мы сидели в классах, последний раз в жизни!» Так тщательно хранят только то, чем дорожат. Хорошей рекомендацией этого заведения служит и то обстоятельство, что Александра Андреевна покинула его с прекрасным знанием французского и немецкого языков. Очень может быть, что она его приобрела еще в детстве в доме отца, полуфранцуза, полунемца, но хорошо уже и то, что училище не заглушило этих знаний, как это бывает в современных учебных заведениях, где не только живым языкам не выучиваются, но и забывают их, если до поступления знали хорошо. Если прибавить к этому, что Александра Андреевна играла на фортепиано и очень мило пела, то в результате можно сказать, что для девушки небогатой и незнатной образование ее было вполне удовлетворительно. Во всяком случае, в общекультурном отношении она превосходила своего мужа если не по сумме знаний, то по умственным стремлениям и потребностям. Живя вдали от столиц, в глуши, она не переставала интересоваться литературой и искусством, выписывала французский журнал «Revue etrangere» и составила для женщины по тем временам хорошую библиотеку.
По свидетельству лиц, ее знавших, это была женщина высокая, статная, не особенно красивая, но с чарующим выражением глаз и наружностью, невольно останавливающею внимание. Решительно все, кто видел ее, единогласно утверждают, что во внешности ее было что-то исключительно притягательное. Фанни Дюрбах, гувернантка ее старших детей, и поныне здравствующая в г.Монбельяре, во Франции, рассказывает, что, приехав в первый раз в Россию, 22 лет от роду, она очень нерешительно относилась к предлагаемым ей местам. Настолько, что без всяких особенно важных поводов отказывалась от блестящих в денежном отношении предложений, но увидав Александру Андреевну, с первого взгляда почувствовала такое доверие к этой благородной наружности, что, не справившись еще ни о жаловании, ни о занятиях, внутренне решила принять место. «Я не ошиблась, — говорила она мне, — благодаря тому, что я тогда послушалась внутреннего голоса, я провела самые счастливые четыре года жизни». Это в устах почтенной старушки не было пустым комплиментом мне, одному из членов семьи, потому что пятьдесят лет спустя она все еще также свято хранила мельчайшие воспоминания этого времени в виде ученических тетрадей своих учеников, писем, записочек и др. сувениров. Если бы она так же относилась к воспоминаниям других учеников (до сих пор еще на восьмом десятке почтенная старушка не перестает учительствовать), то с сороковых годов по настоящее время у нее набралось бы материалу, который не в состоянии было бы вместить ее скромное жилище.
В памяти Петра Ильича облик матери сохранился в виде высокой, довольно полной женщины с чудным взглядом и необыкновенно красивыми, хотя не маленькими руками. «Таких рук нет больше и никогда не будет! — часто говаривал он, — их целовать хотелось без конца!»
В противоположность своему супругу Александра Андреевна в семейной жизни была мало изъявительна в теплых чувствах и очень скупа на ласки. Она была очень добра, но доброта ее, сравнительно с постоянной приветливостью мужа ко всем и всякому, была строгая, более выказывавшаяся в поступках, чем в словах.
Когда сорокалетний человек по взаимной любви женится на молодой девушке, то естественно ожидать полного подчинения жены вступающему в тень старости мужу. Здесь было наоборот. Мягкосердечный, несмотря на годы увлекающийся, как юноша, доверчивый и слегка расточительный, Илья Петрович совершенно подчинился во всем, что не касалось его служебных обязанностей, без памяти любившей его жене, которой природный такт и уважение к своему супругу помогали делать это так, что внешним образом, для посторонних, ее влияние не было заметно; но в семье все, трепеща перед нею, не страха, а любви ради, в отношении к главе семейства тоже питали огромную любовь, но с оттенком собратства. Для домашних нужно было совершить поступок в самом деле предосудительный, чтобы Илья Петрович, изменяя своей обычной ласковости и приветливости, вышел из себя, и тогда, хоть и на короткое время, но он, как это бывает с очень мягкими людьми, становился грозен. Наоборот, нужно было очень много, чтобы заставить Александру Андреевну выйти из обычно холодно — строгого отношения к окружающим и вызвать ласку, и тогда не было пределов счастья лица, удостоившегося ее. Единственное исключение делалось для падчерицы Зинаиды Ильиничны . Опасение заслужить тень упрека в том, что она относится к ней как мачеха, вынуждало Александру Андреевну выказывать ей более ласки, чем родным детям. Первым ребенком этого брака была дочь Екатерина, скончавшаяся в младенчестве.
В 1837 году Илья Петрович был назначен начальником Камско-Воткинского эавода и вместе с женою водворился там. Здесь 9 мая 1838 года у них родился сын Николай и 25 апреля 1840 года — сын Петр. Явился он на свет слабеньким, с каким-то странным нарывом на левом виске, который удачно был оперирован вскоре после рождения.

M — elle Fanny Durbach. Из воспоминаний М.И.Чайковского.

В 1844 г. 22-х лет отроду приехала она из Montbeliard в Россию для приискания места гувернантки. Монбелиар, еще в конце прошлого века бывший резиденцией и владением герцогов Вюртенбергских, — родина Императрицы Марии Федоровны. Вместе с молодой невестой наследника русского престола потянулась в Россию целая вереница ее соотечественников, из которых одни (как Гогели) сделались русскими подданными, а другие, заработав кусок хлеба, возвращались на родину и, пользуясь связями и знакомствами, оказывали поддержку своим молодым соотечественникам, желавшим попытать счастья в далекой, но гостеприимной благодарной России. До сих пор еще в этом тихом и милом уголке Франции доживают свой век русские пенсионеры и маленькие рантьеры, устроившие себе безбедную старость на деньги, заработанные у нас. Но Швейцария и Англия, посылающие нам ежегодно целые полки воспитателей и воспитательниц, значительно убавили число монбельярцев, желающих так далеко от родины наживать копейку. Впрочем, это ли, другое ли, хотя бы, например, изменившиеся материальные условия всего этого края, прежде бедного, а теперь цветущего, или знание немецкого языка, прежде бывшее одинаковым с французским, а теперь далеко не так распространенное, но факт тот, что в сороковых годах почти не было семейства в Монбельяре, не имевшего одного из своих членов в России, а теперь это сравнительно редкость.
Молоденькой 22-летней девушкой M-elle Fanny очутилась в Петербурге. Благодаря рекомендациям и знакомствам ей скоро удалось найти хорошее место, но поступить туда не пришлось. Без всякой основательной причины, руководствуясь только смутной антипатией, она от этого места отказалась и навлекла на себя укоры людей, ее рекомендовавших. Бедная девушка была в отчаянии, совершив это. Денег едва оставалось на прожитье, впереди ничего не было, и очень скоро положение ее могло бы сделаться драматическим, но очень вскоре судьба улыбнулась ей. Через день или два после ее безумного поступка к ней явилась дама, сразу внушившая безотчетную симпатию и доверие, с предложением поступить к ней в гувернантки мальчика и девочки. Эта дама была моя мать. Ей нужна была воспитательница для моего старшего брата Николы и моей двоюродной сестры Лидии (Чайковской), выросшей в нашем доме. Мальчику было 6 лет, девочке — 10. Несмотря на то, что, приняв это место, приходилось ехать в Пермскую губернию, что материальные условия предложения хотя и были не дурны, но не блестящи, симпатичность моей матери так сильно повлияла на молодую девушку, что в несколько часов это было решено. Вероятно, M-elle Fanny в свою очередь сразу понравилась моей матери; так легко и скоро принять в свой дом совершенно до этого неизвестную особу так же рискованно, как и поступить в неведомую семью, так что обе, очевидно, понравились друг другу одновременно и через несколько дней вместе пустились в трудное (железных дорог еще не было) и долгое путешествие в Воткинский завод. Ехали они около трех недель и так сблизились за это время, что, подъезжая к заводу, были совершенно интимны. Мой брат Николай, ехавший с ними, очень красивый, симпатичный и довольно строго выдержанный мальчик, был ручательством того, что дело предстояло нетрудное. Все было бы хорошо, если бы предстояло жить только с моей матерью и братом, но впереди было знакомство с совершенно незнакомыми людьми и условиями жизни, и потому по мере приближения к цели путешествия беспокойство и волнение M-elle Fanny возрастало. В конце октября и начале ноября путешественники наконец подъехали к дому, и достаточно было одного момента, чтобы все страхи M-elle Fanny пропали бесследно. Навстречу выбежала масса людей, начались объятия и поцелуи, среди которых трудно было различить родных от прислуги, так ласковы и теплы были проявления всеобщей радости. Мой отец подошел к молодой девушке и расцеловал ее как родную. Эта простота, патриархальность отношений сраэу ободрили и согрели молодую иностранку и поставили в положение почти члена семьи. Она не то что приехала, а будто тоже, как моя мать и брат, «вернулась домой». На другой же день утром она приступила к занятиям без малейшего волнения и страха за будущее.
Семья наша в то время состояла из следующих лиц: отца, матери, сыновей: Николая 6 1/2 лет, Петра 4 1/2, Ипполита одного года и сестер: Александры 2 1/2 лет и двоюродной Лидии 10 лет. Кроме того, у нас жила старушка, тетка отца Надежда Тимофеевна, и племянница его Настасья Васильевна Попова, девушка приблизителъно 38 лет. Моя старшая сестра Зинаида (от первой жены отца) была в Екатерининском институте в Петербурге.
Первоначально учениками M-elle Fanny должны были быть только Лидия и Николай, но очень вскоре после первых занятий с ними брат Петр просил учиться вместе со старшими так горячо, что, несмотря на его возраст, моя мать уступила его желанию, и он тоже был сдан на руки M-elle Fanny, чувствовавшей к этому ученику с первой встречи особенную симпатию. По внешности он далеко уступал Николаю, далеко не такой красивый и изящный, на первый взгляд он не обращал на себя внимания. Вместе с этим было что-то совсем необыкновенное в этом ребенке, что привлекало к нему. В эти годы он не был, что называется, баловнем семьи. Моя мать была отвлечена уходом за младшими детьми и, любя всех, если и оказывала некоторое предпочтение, то все же старшему сыну, самому блестящему по внешности и к тому же чудесным образом возвращенному ей после болезни, чуть не унесшей его в могилу. Отец был занят так своим делом, что в свободные минуты не имел времени приглядываться к детям и любил всех одинаково. Лидия была настолько старше, что предпочитать Петра не могла товарищу своих игр — Николаю, а последний, в своих здоровых выходках не находя сочувствия в младшем брате, тоже особого отличия не делал между ним и другими. Словом, собственно в семье брат Петр тогда еще ничем не выделялся, но зато среди лиц, непосредственно имевших дело с детьми, он всегда был баловнем и любимцем благодаря кротости, мягкости и привязчивости к лицам, заботившимся о нем. Не избежала его очарования и новая гувернантка. Несмотря на то, что он был младший из учеников Фанни, учился он лучше других, был необыкновенно добросовестен в занятиях. Внешним образом он был очень легким для воспитания ребенком, например, делать выговоры ему или наказывать приходилось гораздо реже, чем других; но внутренне он был несравненно сложнее и труднее всех остальных вследствие своей крайней чувствительности. Обидеть, задеть его, расстроить мог всякий пустяк, поэтому в обращении с ним надо было быть всегда настороже. В выговорах, замечаниях то, что другие дети пропускают мимо ушей, у него глубоко западало в душу. И при малейшем усилении строгости расстраивало его так, что становилось страшно. Однажды Фанни, забывши, с кем имела дело, в замечании по поводу скверно сделанного урока упомянула и о том, что жалеет нашего отца, который трудится, чтобы зарабатывать деньги на воспитание детей, а они так неблагодарны, что не ценят этого и небрежно относятся к своим обязанностям. Брат Николай выслушал это и нисколько не с меньшим удовлетворением бегал и играл в этот день с командой подчиненных ему мальчиков, а Петр оставался весь день задумчив и вечером, ложась спать, когда и сама Фанни забыла о выговоре, сделанном утром, вдруг зарыдал и начал говорить о своей любви к отцу и оправдываться в несправедливо возводимой на него неблагодарности к нему.
Вследствие этого не только к наказаниям не приходилось никогда прибегать, но и в замечаниях быть очень осторожным. Это был стеклянный ребенок, обращаться с ним приходилось очень заботливо и внимательно. Чтобы направлять его, надо было постоянно понимать его, и Фанни именно имела это свойство, так что когда через четыре года она покинула наше семейство и до нее начали доходить слухи о том, что ее Pierre изменился к худшему, т.е. стал ленив, капризен, она была глубоко убеждена, что это происходит от того, что никто другой не понимал его так, как она.
Фанни заставляла очень много заниматься. С 6 часов утра до вечера время было строго распределено. Свобода бегать, играть в течение дня была очень ограничена, поэтому она настаивала на том, чтобы часы рекреаций проходили в действенных упражнениях. Петя же по окончании уроков неизбежно бежал к фортепиано, и приходилось почти постоянно отрывать его от него, причем он слушался очень легко и с удовольствием бегал и резвился. Но всегда надо было навести его на это. Предоставленный сам себе, он охотнее шел к музыке или принимался за сочинение стихов, так что и получил даже прозвище «le petit Pouchkine». Свои произведения он редко кому показывал, кроме Фанни, так что наша мать почти не знала их. К сожалению, Фанни не была совсем музыкантшей и поэтому лично мало обращала внимание на его музыкальность. Будущности музыканта она не хотела для своего любимца и поэтому отнюдь не поощряла его таланта. Все, касающееся музыкального развития Пети, очень мало сохранилось в ее памяти. Она помнит только, с каким восторгом он всегда слушал музыку. Родители же только обратили внимание на его музыкальность. Они решили серьезно отнестись к следующему внешнему поводу. Петя целый день после урока музыки на чем попало продолжал пальцами наигрывать что-нибудь и однажды так разыгрался на стекле оконной рамы, что разбил его и легко поранил себе руку; тогда было решено выписать учительницу музыки. Затем Фанни помнит, как Петя был горд и счастлив, когда раз Машевский, молодой поляк — офицер, прекрасно игравший на фортепиано, поцеловал его за исполнение мазурок Шопена. В другой раз у нас в доме был вечер, и старшие очень много занимались музыкой; Петя слушал долго, но потом сам ушел к себе наверх, и когда Фанни пришла проститься с ним, то глаза его горели, и он жаловался на то, что музыка осталась у него в голове и не дает ему покоя.
Все слабое и несчастное имело горячего защитника в лице Пети; он страшно любил зверей. Однажды ему удалось спасти котенка, которого хотели утопить, и он был так счастлив, что его просьбу выполнили, что думал, все в доме только этим событием дня и интересуются, и, войдя в кабинет к отцу, который вел серьезный разговор с деловыми людьми, поспешил их успокоить относительно участи котенка. У нас в доме воспитывался вместе с братьями некто Венедикт Алексеев (Веничка). Каждый день приезжал он на урок. Он был полусирота. Незадолго перед отъездом моего отца из Воткинского завода туда приехал некто Романов, заместивший его впоследствии. Его сын тоже попал в класс Фанни. «В продолжение нескольких месяцев, — рассказывает Фанни, -что Николай Романов был- в числе моих учеников, он забавлялся тем, что учил своих товарищей играм, вывезенным из Петербурга. Он был очень хорошим гимнастом и во всех телесных упражнениях любил бороться и меряться силами, но Ваша Матушка, желавшая, чтобы дети в играх on soit comme il faut, строго запрещала эти состязания в силе, и вот однажды, когда я давала урок Сашеньке и Полиньке, я очень была огорчена и удивлена, когда Каролина (нянька младших детей) пришла очень взволнованною из сада, чтобы сказать мне, что Nicolas и Веничка борются из всей силы и что борьба переходит почти в драку что ее не слушаются и что в особенности Веничка не хочет прекратить борьбы. Меня это тем более удивило, что Веничка обыкновенно был очень благоразумен и послушен для своего возраста. Едва Каролина ушла, как возвращаются мои три мальчика (Лидия была за фортепиано, всякий из них по очереди упражнялся в музыке, пока я была занята уроком маленьких, в то время как другие забавлялись по своему вкусу до чая, который мы пили в 6 часов, чтобы потом приготовлять всем вместе уроки часа два, по крайней мере). Не говоря ни слова, мои ученики садятся на диван, против нашей классной скамейки. «Мне очень больно, — начала я, -что я не могу иметь ко всем вам доверия и не могу давать спокойно урок младшим детям. Вы, Веничка, за ваше непослушание пойдете сказать кучеру, чтобы он запрягал и отвез вас домой». Едва я произнесла эти слова, как уже раскаялась в них — бедное дитя разрыдалось. Тогда Pierre встает и говорит мне: «M-elle Fanny, вы забыли, что у Венички нет матери и что вы, заменяя ее, не имеете права его прогонять от себя». — «Значит, Pierre, мои ученики могут быть непослушными и я лишена права наказывать их?» — «Накажите его так же, как нас, а не придумывайте особенного наказания. Мы все три виноваты и все три должны быть наказаны одинаково. Веничка только мог говорить: «Простите меня». Nicolas тоже. Я же тем больше хотела простить, что хотя я всего на один день отправляла Веничку, но все-таки преступила мои права.»
Петя отличался совершенно исключительною любовью к России. Однажды он, сидя за атласом, развернул его и, смотря на карту Европы, начал покрывать поцелуями Россию, затем делал вид, что плюет на всю остальную Европу. Фанни остановила его и начала объяснять, что стыдно так относиться к существам, которые так же, как и он, Петя, говорят Богу «Отче наш», что презирать ближних только за то, что они не русские, стыдно и проч. Тогда Петя ответил ей: «Вы напрасно меня браните потому что, вероятно, не заметили, что, оплевывая все страны, я прикрыл рукою Францию».
Счастливейшими моментами их жизни были субботние вечера. Занятий не было, и в долгие зимние темные часы Фанни со всеми старшими детьми любили сидеть в комнате, освещенной только лампадой, и рассказывать по очереди разные истории. Конечно, Фанни приходилось говорить больше других, и любимейшими рассказами ее были для Пети рассказы о Иоанне д’Арк и о Людовике XVII. Насколько гувернантка и дети сжились и подружились, как были счастливы, можно судить из того, что Фанни и все ее ученики сохранили навсегда воспоминания об этом времени как о счастливейшем в их жизни. Фанни оставила наш дом потому, что не могла последовать за нашим семейством в Петербург. Коля и Петя должны были там поступить в пансион, она боялась, что будет не нужна и не найдет в столице такого выгодного положения, какое ей предложили некто Нератовы. Расстаться с детьми ей было так больно, что она решила приготовлять отъезд потихоньку, объявив о разлуке только, когда уже экипаж был готов. Через несколько дней после ее отъезда в сентябре 1848 г. и вся семья двинулась в Петербург.

Личность Чайковского — человека и художника. Из воспоминаний М.И.Чайковского.

Личность Чайковского — человека и особые черты творческой индивидуальности его как композитора объясняются обстоятельствами жизни, теми условиями, в которых формировался его характер, складывалась творческая судьба. Тонкая душевная организация Чайковского-ребёнка была в значительной степени травмирована переживаниями, обрушившимися на его хрупкую душу. Этому способствовали и некоторые наследственные факторы: эпилептические припадки у деда по материнской линии, восторженная эмоциональность отца привели к тому, что Чайковский стал человеком достаточно эмоционально неустойчивым. Восторженность нередко сменялась унынием и апатией. Вспыльчивость иногда доходила до буйных приступов гнева. Нередко эти крайние смены настроений происходили и в процессе его композиторской работы. Так, во время сочинения «Пиковой дамы», своего оперного шедевра, Чайковский, по описанию его слуги Назара Литрова, который вел в это время дневник и записывал все, что происходило с композитором в те дни, нередко приходил в полное отчаяние, говорил о том, что бросает сочинять музыку и уходит в каменщики, что больше не притронется к роялю. Однако позже настроение под воздействием удачной работы резко менялось, Чайковский с восторгом сообщал своим близким, что его новая опера, по его мнению, станет шедевром.
Резкие перепады в настроении можно наблюдать, перебирая письма Чайковского, листая его дневники. Почерк прежде всего выдает душевное состояние композитора. Ровность, аккуратность, последовательное изложение, подробное описание сменяют короткие, эмоциональные фразы, размашистый почерк, трудно прочитываемые слова. Один из примеров — дневник композитора за 1886 год. Это — тетрадь в кожаном переплете. Аккуратно, чернилами Чайковский пишет на первой странице: «1 февраля. Господи, благослави! Кончу-ли я эту тетрадь? Один Бог знает. А очень хотелось бы и ее кончить и еще много других начать. Сколько еще нужно сделать! Сколько прочесть! Сколько узнать! Умирать еще ужасно бы не хотелось, хоть иногда мне кажется, что я ох как давно живу на свете.» Композитору в это время было 46 лет. Он еще не написал свою «Пиковую даму», «Спящую красавицу», «Щелкунчика», Пятую и Шестую симфонии.
Но вот другой пример: Чайковский в Грузии. Он утомлен бесконечными чествованиями, приемами в его честь и просто излишне выпитым вином. Резко меняются почерк в дневниковой записи и содержание: «24 апреля. Безобразно болен был. Проснулся в ужасном состоянии.» Далее идет перечисление всех посещений, отмечается сонливость и вялость.
В отношениях с современниками Чайковскому также были свойственны прямо противоположные черты. Он был в переписке более чем с 600 корреспондентами. Бесчисленное количество людей знакомилось и общалось с ним в его поездках. При этом он постоянно стремился к одиночеству, уходя от суеты для творчества. Но через несколько дней затворничества уже спешил на встречи с друзьями, навещал своих родственников.
Беспредельная доброта сочеталась в Чайковском порой с недоброжелательными и резкими суждениями, несправедливыми оценками, недостаточно гуманными поступками. Много противоречивого встречаем в истории его взаимоотношений с Надеждой Филаретовной фон Мекк, которой он был обязан многолетней материальной поддержкой. Именно она дала ему возможность заниматься творчеством и не служить в консерватории. С фон Мекк композитора связывала и 14-летняя очень содержательная и серьезная переписка. Однако в письмах к другим лицам Чайковский нередко бывал несправедлив к фон Мекк.
Достаточно противоречивы и непоследовательны отношения Чайковского с его женой Антониной Ивановной Милюковой.
Без сомнения, на многом в жизни Чайковского, в его поступках, привязанностях, настроениях и оценках сказывались особенности его сексуальных наклонностей. Гомосексуализм определял очень многое и в личной жизни Чайковского, и в его творчестве. Певец великого чувства любви, Чайковский создал целую галерею бессмертных женских образов. Однако предметами его личной страсти, порой совершенно невероятной силы и протяженными во времени были совсем другие персонажи. Их имена известны. Некоторых из них с Чайковским связывали годы. И.И.Котек, С.Киреев, К.С.Шиловский, В.С.Шиловский… Сохранились их письма и многочисленные фотографии, которые бережно складывались композитором в его личном домашнем архиве.
Отношение Чайковского к особенностям своих сексуальных наклонностей в разные годы было различным. В молодости случались периоды, когда он презирал себя за это и страшно мучился, порой боясь широкой огласки. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что отношение в русском обществе к гомосексуализму тогда было достаточно лояльным.
Чайковский, при всём при том, пережил также и страстное увлечение певицей Д.Арто, едва не женившись на ней. Впоследствии эта драматическая история нашла свое отражение в его вокальном цикле ор.65 на стихи французских поэтов, посвященных Д.Арто.
Позже, в возрасте 37 лет, Чайковский сделал попытку создать семью с А.И.Милюковой, после чего уже больше не имел намерений вступать в отношения с женщинами. На этой почве всю жизнь в нём боролись противоречивые чувства: любовь к детям, стремление к семейному уюту и наклонности, которые начисто лишали его этой возможности. В творчестве пережитые драмы и душевные срывы находили самое прямое отражение, как случилось, например, с появлением Четвертой симфонии.
Чайковскому — человеку было свойственно особое чувство благодарной памяти. Он любил окружать себя вещами, напоминавшими ему о друзьях, родных, приятных моментах его жизни. В творчестве Чайковского эта черта также нашла свое отражение. Так, композитором были посвящены дорогим ему местам многие страницы его произведений: Флоренции- струнный секстет «Воспоминание о Флоренции»; Браилову, имению фон Мекк, три пьесы для скрипки с фортепиано «Воспоминание о дорогом месте»; курортному местечку в Эстонии Гапсалю — три пьесы для фортепиано «Воспоминание о Гапсале». Даже наброски отдельных музыкальных мест часто имели поясняющие надписи с указанием места, в котором эти мысли пришли в голову композитору. Так, в записных книжках встречаем указания на город Аахен, станцию Цилканы по Военно -Грузинской дороге, на Атлантический океан, Средиземное море. В записной книжке 1891 года, которая была с Чайковским во время его посещения США, есть нотный набросок с пометой «Нью-Йорк». Это время, когда рождалась идея новой симфонии. Первоначально она называлась «Жизнь», позже эта идея трансформировалась в симфонию Es-dur. В окончательном виде этот замысел был претворен в виде последней симфонии Чайковского, его величайшего шедевра — Шестой симфонии.
С молодых лет у Чайковского была непреодолимая жажда знаний, причем в самых разных областях. Так, одним из первых среди своих современников он познакомился с новым изобретением XIX века, которому было суждено огромное будущее. Это был фонограф Эдисона, открывший эру звукозаписи.
В круг интересов Чайковского входили книги о жизни насекомых и различных видов животных. В личной библиотеке композитора сохранилась книга по астрономии «Я.Мессер. Звездный атлас для небесных наблюдений. С большой общей картой и 26 специальными картами. СПб, 1888». Причем эта книга, очевидно, много читалась Чайковским, так как она изрядно потрепана и даже переплет пострадал так, что карты выпадают из него.
Чайковского также очень интересовали быт, нравы разных народов и, конечно, их музыкальный фольклор. В его библиотеке сохранились многочисленные труды из этой области. Например: книги Германа Вейса «Внешний быт народов с древнейших и до наших времен». Т.1 с 1945 отдельными изображениями по рисункам сочинителя. История одежды, вооружения, построек и утвари народов древнего мира. Ч.1: Восточные народы. Ч.2: Западные народы.; Шубинского С.Н. «Очерки из жизни и быта прошлого времени» С 30 гравюрами; Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Музыкальный фольклор в библиотеке Чайковского представлен сборниками французских напевов, песен славянских народов, шотландских напевов. В его творчестве нашел преломление музыкальный фольклор не только России, но и Грузии, Украины, Сербии, Франции.
Пожалуй, нет в творческом наследии Чайковского произведения, поводом к сочинению которого не послужили бы те или иные факты из его биографии. И даже если на первый взгляд биографичность некоторых произведений не обнаруживается, то при глубоком изучении она обязательно проявится. Так, например, Чайковский по заказу издателя Василия Бесселя сочиняет шесть пьес для фортепиано ор.21. Однако содержание цикла (наличие Похоронного марша), его структура (все пьесы написаны на своеобразную модификацию одной темы) обнаруживают связь этой музыки с переживаниями Чайковского в связи с самоубийством его молодого друга Зака.
В момент выхода из душевного кризиса 1877-1878 года, Чайковский создает цикл пьес для фортепиано ор.40, в котором программные названия отдельных произведений свидетельствуют об их связи с переживаемым композитором. Общение в это же время с юным воспитанником его брата Модеста Колей Конради, совместная жизнь в Италии и Швейцарии, посещение достопримечательностей этих стран, а также встречи с юным итальянским певцом Витторио, увлечение его пением приводит в конечном итоге к по явлению темы детства в творчестве Чайковского, созданию «Детского альбома», посвященного другому ребенку — Володе Давыдову. Этому мальчику впоследствии была посвящена последняя симфония Чайковского — Шестая.
Чайковский — композитор постоянно на протяжении всего творческого пути стремился к совершенствованию своего мастерства. Он делал это разными способами. Например, обнаруживается пристальный интерес Чайковского к возможностям оркестровых инструментов в последние годы его жизни , когда он был на самой вершине расцвета композиторского мастерства. Это доказывает тот факт, что в его библиотеке была собрана целая серия школ игры на этих инструментах, изданных в России в 1888-89 годах в издательстве Юргенсона. Среди них — школы игры на арфе, флейте, гобое, фаготе, виолончели. Обращение к трудам, описывающим возможности оркестровых инструментов, происходило тогда, когда он уже был автором Пятой симфонии, приступал к созданию «Спящей красавицы» и «Пиковой дамы.» Не исключено также, что Чайковский совершенствовал свои познания в области инструментовки изучая теоретические труды в этой области, причем делая это на протяжении всей жизни. В составе библиотеки Чайковского находились труды Ф.Геварта и Г.Берлиоза.
Музыка Чайковского занимает очень большое место в духовной жизни людей нашего времени. Не ослабевает интерес и к личности композитора. Поэтому остается надеяться, что будет продолжаться процесс постижения Чайковского и в науке, и, что важнее всего, на концертной и театральной сценах мира.

Чайковский и члены династии Романовых.

Будучи известным композитором, П.И.Чайковский имел знакомства в самых высоких кругах российского общества, в том числе был лично знаком и с некоторыми представителями царствующего дома Романовых, получал приглашения на различные празднества и торжества, заказы на музыкальные сочинения в связи с теми или иными событиями. Самые теплые отношения сложились у П.И.Чайковского с К.К.Романовым (К.Р.), но можно упомянуть и некоторые другие любопытные факты из его творческой биографии, характеризующие всегда актуальную тему взаимоотношений художника и власти.
АЛЕКСАНДР II «Освободитель», 1818 — 1881. Чайковский не был лично знаком с императором Александром II, но в его переписке встречаются упоминания о событиях, связанных с личностью и царствованием Александра II и об отражении этих событий в музыкальной жизни. В частности, композитор с иронией повествует о «буре патриотического восторга», которая разразилась на представлении оперы М.И.Глинки «Жизнь за царя» в связи с неудачным покушением на императора в 1866 г., когда публика «вопила: «Вон поляков!» и спектакль был фактически сорван.
19 февр. 1880 г. должно было состояться торжественное представление в Петербургском Большом театре по случаю 25-летия царствования Александра II из живых картин с изображением основных моментов истории России за последние 25 лет. Живые картины должны были сопровождаться музыкой, которая заказывалась выдающимся русским композиторам: А.Г.Рубинштейну, Н.А.Римскому-Корсакову, Ц.А.Кюи и др. П.И.Чайковский также получил через директора Петербургской консерватории заказ на музыку к живой картине «Черногория в момент получения известия об объявлении войны Турции» (Главарь читает черногорцам манифест). Отказаться от такого заказа, по словам композитора, «не было никакой возможности», он «принялся энергически за дело» и через 3 дня окончил сочинение, в связи с чем писал брату Анатолию: «Само собой разумеется, что ничего кроме самого пакостного шума и треска, я не мог выдумать». Представление не состоялось.
В мае 1880 г. в связи с намечавшимся открытием Промышленно-художественной выставки Чайковский получил еще один заказ от назначенного главой ее музыкального отдела Н.Г.Рубинштейна: написать сочинение на одну из следующих тем: Увертюру для открытия выставки, Увертюру на двадцатипятилетие коронации Александра II или кантату на открытие храма Христа Спасителя. В связи с этим композитор писал П.И.Юргенсону, что «без отвращения нельзя приниматься за музыку, которая предназначена к прославлению того, что в сущности нимало не восхищает меня. … Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в Храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддеть мое вдохновение». Как известно, П.И.Чайковским была написана Торжественная увертюра «1812 год», которая и была исполнена в зале Всероссийской Промышленно-художественной выставки.
АЛЕКСАНДР III Александрович «Миротворец», 1845 — 1894. Император не был чужд музыкальных интересов, он даже участвовал в домашних музыкальных концертах в Царском селе, исполняя партию корнета или геликона в духовом оркестре. Еще будучи цесаревичем, он часто присутствовал на концертах и спектаклях, эта традиция сохранилась и во время его царствования. О Чайковском Александр III слышал, вероятно, от своего учителя музыки Р.В.Кюндингера, который давал уроки музыки и Чайковскому. Личное знакомство композитора с царем произошло еще до официального представления в 1885 г. в Петербурге на спектакле оперы «Евгений Онегин». Александр III благоволил П.И.Чайковскому. Он присутствовал на ряде спектаклей, генеральных репетиций и концертов во время постановки и исполнения произведений П.И.Чайковского, «имел поощрение и желание», чтобы композитор писал для церкви, так что духовные сочинения композитора в какой-то степени обязаны своим появлением августейшему заказу. Для торжеств по случаю бракосочетания наследника престола, будущего императора Александра III с датской принцессой Дагмарой, ставшей затем императрицей Марией Федоровной, Чайковским была написана Торжественная увертюра на Датский гимн (1866 г.). В увертюре использовано соединение тем государственных гимнов Дании и России. На обеде в честь коронации Александра III (1883 г.) в Грановитой палате Кремля была исполнена кантата П.И.Чайковского «Москва». По заказу Московского городского головы для коронационных торжеств композитор написал «Торжественный коронационный марш для оркестра», который и был исполнен на торжествах в Сокольниках.
В 1881 г. Чайковский получил от царя 3000 руб. серебром; по ходатайству главы Дирекции императорских театров И.А.Всеволожского в 1887г. Чайковскому «была пожалована государем пожизненная пенсия в 3000 рублей». П.И.Чайковский писал, что он, «столь обласканный императором», «выглядел бы неблагодарным», лично участвуя в открытии Всемирной выставки в Париже, приуроченной к празднованию 100-летия Великой французской революции — «торжествах, которым его величество не может симпатизировать» (письмо Ф.Маккару от 13/25 янв. 1889 г.). В 1887 г. П.И.Чайковский обратился к императору с личным письмом, в котором ходатайствовал о выделении средств на завершение строительства здания театра в Тифлисе. По воспоминаниям М.М.Ипполитова-Иванова, «средства были отпущены, и театр достроен…Таким образом, Тифлис обязан своим лучшим украшением Петру Ильичу». Мнение императора о музыке, в частности, Чайковского, сильно влияло на театральную репертуарную политику, о чем Чайковский пишет И.А.Всеволожскому в связи с преждевременным снятием с репертуара своей лучшей оперы «Пиковая дама» (письмо от 12 февр. 1891г.).
Императрица Мария Федоровна, 1847-1928. Также интересовалась музыкой Чайковского, присутствовала на ряде его спектаклей и концертов. В 1887 г. в знак своего расположения она прислала композитору «свой портрет с подписью в роскошной раме», который хранится в Доме-музее в Клину. По просьбе Марии Федоровны Чайковский посвятил ей 12 романсов, op. 60.
Романов Константин Николаевич, 1827-1892. Великий князь, второй сын Николая I, отец К.К.Романова (К.Р.). Горячий поборник реформ Александра II. С большой заинтересованностью относился к русской науке, литературе и искусству. С 1855 г. стал управлять флотом и морским ведомством, что способствовало привлечению туда интеллигенции, например писателей Гончарова, Писемского, Григоровича; морским офицером был и будущий композитор Н.А.Римский-Корсаков. К.Н.Романов был почетным членом Императорской Академии Наук и ряда университетов; внес значительный вклад в работу Русского Географического и Археологического обществ. В 1873 г., став президентом РМО, назначил из личных средств стипендию недостаточным ученикам консерватории. П.И.Чайковский был благодарен ему за покровительство в постановке на сцене императорских театров его ранних опер. К.Н.Романову посвящены опера «Опричник» и Квартет №2 для двух скрипок, альта и виолончели.
Елена Павловна (Фредерика-Шарлотта-Мария), 1806-1873. Великая княгиня, дочь вюртембергского принца Павла-Карла, с 1823 г. — жена Великого князя Михаила Павловича, брата императора Александра I. Получила образование в пансионе, где директором и ее наставником был известный ученый-биолог Ж.Кювье, что во многом определило в дальнейшем широкий круг ее интересов ко всем проявлениям творческой деятельности. Часто оказывала поддержку и материальную помощь Академии Наук России, университетам, Вольному Экономическому обществу, многим начинающим талантливым ученым и художникам. На ее вечерах и приемах бывали в разное время П.Вяземский, Ф.Тютчев, В.Одоевский, Н.Пирогов, И.Айвазовский и др. А.С.Пушкин и И.С.Тургенев называли ее «умной женщиной». Известна просветительская, благотворительная и меценатская деятельность Великой княгини и ее вклад в дело освобождения крестьян от крепостной зависимости. Под влиянием музыкальных вечеров, проводившихся у княгини (на них бывал и Чайковский), зародилась мысль об учреждении Русского Музыкального Общества и его органов — консерваторий. Елена Павловна много сделала для организации Общества: Петербургская консерватория получала от нее пособия на содержание консерватории, стипендиатов, помощь ученикам и ученицам, добавочное жалование профессорам. Да и классы консерватории размещались вначале в принадлежащем ей Михайловском дворце, где впоследствии проходили гастроли знаменитых музыкантов. До последних дней княгиня оставалась попечительницей и президентом РМО (1859-1873). Ее памяти П.И.Чайковский посвятил оперу «Кузнец Вакула или Ночь перед Рождеством».

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

  • Местная религиозная организация «Православный приход Троицкого собора г. Клин Сергиево-Посадской епархии Русской Православной Церкви (Московский Патриархат)»Страница приходаРусская Православная Церковь, Московская митрополия, Сергиево-Посадская епархия, Клинское благочиние